По семантическому значению слово «плеяда» подразумевает некую общность людей одной эпохи и одного направления деятельности. Слово берет начало в древнегреческой мифологии. Плеяда - это семь дочерей Атланта и Плейоны, которых Зевс вознес на небо и превратил в созвездие. Шесть звезд из них сияют ярким светом, и лишь одна стыдливо прячется - ведь она, не в пример своим послушным сестрам, предпочла богам возлюбленного из смертных. Согласно той же мифологии, античным мореплавателям небесным маяком служило именно

Неудивительно, что этот на многие века и тысячелетия стал излюбленным символом для служителей муз. Особенно яркое отражение созвездие нашло в изящной словесности. Еще во времена античности, в III веке до нашей эры, зародилась александрийская поэтическая школа. Семь поэтов, относившихся к ней - Гомер-младший, Аполлоний, Никандр, Феокрит, Арамур, Ликотрон и Филик - организовались в отдельный круг и назвали себя «Плеяда». Это течение осталось в истории как образец высокой поэзии.

Прошли тысячелетия, история повторилась. В эпоху Ренессанса, в 1540 году, во Франции заявили о себе новые поэты «Плеяды». Это было время французского романтизма, а еще - повального увлечения античной поэтикой. Группа молодых поэтов во главе с обнародовали поистине революционную программу развития национальной литературы. Примечательно, что их тоже было семеро, они назвали свое сообщество не иначе, как «Плеяда». Это была попытка возродить и дать новое дыхание родной литературе, и в то же время было неким пренебрежением к вековым традициям французской поэзии.

На чем же основывалась программа поэтов «Плеяды»? Она была изложена в трактате Жоашена дю Белле и являлась своего рода манифестом не по возрождению, а скорее по созданию новой литературы. поэтов ратовало за то, чтобы привнести во французскую литературу традиции античного александрийского стиха. Подобное пожелание они объясняли тем, что именно эллинская, александрийская поэзия близка к совершенству - и по слогу, и по поэтике в целом. В откровенно слабом и спорном трактате делался едва уловимый реверанс в сторону родного языка: да, французский язык прекрасен, он имеет большие возможности, однако он не столь развит, как греческий или латынь, и потому его нужно развивать. А какой путь развития советовала избрать «Плеяда»? Это было не что иное, как подражание древним.

В поэтическое сообщество входили еще пятеро - Этьенн Жодель, Жан Антуан де Баиф, Реми Белло, Жан Дора, Понтюс де Тиар. Наследие «Плеяд», дошедшее до современности, более известно ставшей образцом истинного французского романтизма и лиризма поэзией Пьера де Ронсара, чем неудавшимися опытами младоэллинистов эпохи Возрождения. Уже в 70-е годы, на склоне лет он пишет настоящие шедевры, в частности, оставшиеся в истории французской литературы «Сонеты к Елене» - посвящение своей последней безнадежной любви. И в них нет ни следа подражательства, нет и любезного его сердцу александрийского стиха, а есть только живая, страдающая душа поэта.

В более поздние периоды в истории литературы не раз звучало применительно к поэзии слово «Плеяда». Это было уже, правда, сугубо определительным обозначением поэтов одного течения или одной эпохи. Так, в современном литературоведении часто употребляется термин «поэты Пушкинской плеяды», «плеяда поэтов серебряного» века». Но это уже, как писал Гёте, «новый век - иные птицы».

В доме моем лунная гавань,
В окнах моих звездная пристань,
Там, за кормой, ночная плеяда
Гонит смуглую рябь по карнизу.
Там, в парусах, сонная мякоть,
В рог тишины колокольню дневную
Разом скрутила, чумазую слякоть
В вязких глазах смолою рисуя.
Выползли тени, сбились громады
Многоэтажек в горные бивни,
Я умываюсь звездной рассадой,
Я натираюсь лунною пылью.
В доме моем греются свечи,
Окна мои отражением машут,
Сердце мое выпило Млечный
Путь и теперь по небу пляшет.

Лилии губ твоих распускаются сахарной ватой,
Колодцы глаз наполняются винным отваром,
Милует слух течь соловьиной плеяды
Голоса твоего.
Истинно верую в жизни награду,
Когда смотрю на создание нерукотворного чуда,
Когда рукой провожу по чертам совершенства,
Это ль не счастие, коего всюду
Я отыскать порывался.
Вот оно, в сердце,
Вот оно, греется в теплом углу чувственных ласк,
Вот оно, пышет зарницей доблестной страсти,
Не повинуюсь себе я отныне, твой, лишь наказ
Слышится, как...

Я вскрою вселенское ухо,
И своим пропою хором хриплым,
Ты священная моя старуха,
Не устала ли звезды сыпать,
Не сморилась ль лечить грехи нам,
Своей солнечною приправой,
Самой темной ночи стихия,
Лишь найдет в нашем сердце правду.
Ты ж стяжай недоступных братьев,
Что родня многомерных сестер,
Нам оставив сносить проклятье,
Выковыривать атомов гвозди.
Окропи мне сознание ядом,
Я в чертогах твоих растаю,
Хороводы водить в плеядах,
Так отрадней всей этой стаи,
За которой тянется...

Соткав из сюжетов давнишних,
Я повесть мою поведу
О Клёне и маленькой Вишне,
Которые жили в саду.

Немало и прочих деревьев
Росло в том шикарном саду:
Мужланы и стройные девы,
Что вечно у всех на виду!

Росли там Черешня, Тутовник,
Орешник, конечно же, рос;
И, весь в орденах, как сановник,
Добрейший старик Абрикос.

Вблизи той плеяды огромной
Ютился мечтательный Клён.
Правдивый, достойный и скромный,
Он был несказанно умён.

С недавней поры, с каждым часом
Бедняга, увы...

Мы ни о чем. Мы ни о чем на свете
Так бережно.. И вслух не говоря..
Скрывали дни. Скрывали наши встречи.
Скрывали сны. Скрывали вся себя..
Мы в бликах солнца. В тихом дуновенье
Ресниц желанных, дремлющих к утру..
Бросались в пропасть. И свои виденья
Хранили свято. Жадному костру
Мы доверяли лишь. Желания и чувства.
На ветхих прописях корявеньким шрифтом..
То было наше древнее искусство.
Мы брали всё, оставив на потом
Воспоминанья. Жесты. Взгляды.
Плеяды миг. Манящие уста..
Ты...

Тонкое лицо императрицы,
золотая роза на груди,
брови как встревоженные птицы
крыльями взмахнули впереди,
и мелькают то леса, то скалы,
и встают из полуночной тьмы
Соловки, лубянские подвалы,
ледяные склепы Колымы,
бьются кони, плачут чьи-то дети,
тени, тени рвутся наяву,
офицеров, сваленных в подклети,
девушек, распластанных во рву,
рвется прах с заброшенных погостов,
комом к горлу подступает прах,
ледяная лапа холокоста
на Ее заснеженных полях,

Но летит!
летит по белу свету...

Без моих согласий, который год
Течёт слеза – друзей моих уносит…
Друзей таких – стопки хмельной глоток
Мучительно причастием проводит…
У друзей – опустошены сердца,
Нет и пульса, отсутствие биенья…
Лишь белеют на камнях имена
Различий – их пожизненные звенья…
Ну и как же мне пережить сей КРАХ,
Коль «распутника» одолеть нет мочи…
Злость разлуки и в сердце, и в делах
Вновь убивает мысли дня и ночи?!

У одиночества – прощальный круг,
Поскрипывая обручем несметным,
Он разорвётся и...

Поэзия Плеяды

Материал "увели" с сайта http://сайт/

Знаменитый манифест «Защита и прославление французского языка» (далее «Защита») 1549 года явился одновременно дополнением и опровержением трактата Себиле. Эта книга, вдохновленная произведением Спероне Сперони «Dialogo delle lingue » (О чрезмерном предпочтении латыни) 1542 года, явилась выражением литературных принципов Плеяды в целом. Хотя и был выбран лидером, но редакция манифеста была доверена дю Белле. Чтобы лучше понять суть реформ, к которым стремилась Плеяда, «Защиту» стоит в дальнейшем рассматривать в совокупности с произведением Ронсара «Краткое изложение поэтического искусства» и его предисловием к «Франсиаде».

Поэзия Плеяды

Взгляды дю Белле

Придерживался мнения, что французский язык в том виде, в котором был представлен в те времена, был слишком беден, чтобы служить средством для выражения высших форм поэзии. Однако он настаивал на том, что при подходящем культивировании, его можно будет поднять на один уровень с классическими языками. Он осуждал тех, кто махал рукой на родной язык и использовал латинский язык для более серьезных и амбициозных трудов. В переводах древних авторах, он советовал избегать имитации, хотя и не уточнял в «Защите», как именно этого добиться. Следовало придерживаться не только форм классической поэзии, но и отдельного поэтического языка и стиля, отличающегося от того, что использовался в прозе. следовало обогащать путем развития его внутренних ресурсов, прибегая лишь в редких случаях к заимствованиям из итальянского, латинского и греческого языков. Как дю Белле, так и Ронсар основной упор делали на необходимости соблюдения крайней осторожности при таких заимствованиях, и оба они отказывались от тенденции латинизации своего родного языка. Их манифест явился воодушевляющей защитой поэзии и возможностей французского языка. Он также явился своего рода объявлением войны тем писателям, которые придерживались менее передовых взглядов.

Яростные нападки дю Белле в адрес Маро и его последователей, а также на , не прошли незамеченными. Себиле ответил в предисловии к своему переводу «Ифигении» Эврепида. Гильом Дезотель, лионский поэт, упрекнул дю Белле в неблагодарности к своим предшественникам и указал на слабость его аргумента по поводу имитации в противопоставлении к переводу, отклоняющемуся от темы в «Комментарии к яростной защите Луи Мегре» (Лион, 1550 г.). Еще ряд заметных авторов того времени подвергли его своей яростной критике.

Дю Белле дал отпор своим многочисленным противникам в предисловии к своей второй публикации (1550 г.) сборника сонетов «Олива», вместе с которой он также опубликовал две полемических поэмы – «Musagnaeomachie » и оду, адресованную Ронсару «Против завистливых рож» (Contre les envieux fioles ). Сборник стихов «Олива» представлял собой коллекцию сонетов, имитирующих поэзию Петрарки, Ариосто и современных итальянских авторов. Впервые он увидел свет в 1549 году и был напечатан итальянским издателем Габриэле Джолито де Феррари. Вместе с ним было напечатано 13 од под общим названием «Лирические стихи» (Vers lyriques ).

(ТД1, стр.536) …При начале каждого Цикла в 4,320,000 лет, Семь или, как у некоторых народов, Восемь Великих Богов нисходят, чтобы установить новый порядок вещей и дать импульс новому циклу. Этот восьмой Бог был объединяющим Кругом или Логосом, выделенным и отличным от его Воинства в экзотерической догме так же, как и три божественные Ипостаси древних греков, рассматриваемые ныне в церквах, как три отдельных Лица. Как гласит Комментарий:

«Могущественные совершают свои великие деяния и оставляют позади себя никогда непреходящие памятники для запечатления своих посещений, каждый раз как они проникают за нашу Иллюзорную завесу (атмосферу)» Так нам говорят, что величественные Пирамиды были построены под их непосредственным наблюдением, «когда Дхрува (тогда полярная звезда) была в своей низшей кульминационной точке, Криттика (Плеяды) смотрели поверх ее головы (были на том же меридиане, только наверху) и наблюдали за работой Великанов». Таким образом, если первые пирамиды были возведены в начале Звездного Года под Дхрувой (Альфа Поларис), то следовательно это должно было быть более чем 31,000 лет (31,105) тому назад. Бунзен был прав, признавая за Египтом древность, превышающую 21,000 лет, но эта уступка едва ли исчерпывает истину и факт в данном вопросе. …

(ТД1, стр.811)… Кроме того, несколько других «авторитетов» говорят нам, что ни один народ Востока не знал о Зодиаке до того, как эллины милостиво не ознакомили своих соседей со своим изобретением. И это утверждение делается, несмотря на Книгу Иова, которая ими же самими объявлена, как наиболее древняя в европейском Каноне и, конечно, раньше Моисея. Книга, которая говорит о сотворении «Арктура, Ориона и Плеяд (Ас, Кесиль и Хима) и тайников Юга, о Скорпионе и Мазаруте – двенадцати знаках, слова, которые, если только они нечто означают, предпосылают знание Зодиака даже среди номадов арабских племен. …

(ТД1, стр.813) …Затем Байи вычислил период, в который созвездия проявляли атмосферические влияния, называемые Иовом «благими воздействиями Плеяд»[по еврейски Кима](Плеяды, как всем известно, суть семь звезд за созвездием Тельца, появляющиеся при начале весны. Они имеют очень оккультное значение в индусской Эзотерической Философии и соединяются со Звуком и другими мистическими принципами в Природе.); также воздействия Ориона (Кесила); и дождей пустыни в связи с Скорпионом, восьмым созвездием; и нашел, что в виду вечного соответствия этих делений Зодиака и наименований перечисленных Планет, всегда, везде и в том же порядке и в виду невозможности приписать все это случаю и «совпадению» – «которые никогда не создают подобных тождественностей» – следует действительно допустить очень большую древность Зодиака. …

(ТД2, стр.510) …«В эпоху, когда летний «колурий» тропиков проходил через Плеяды, когда Сердце Льва было на экваторе и когда Лев при закате находился в вертикальном положении по отношению к Цейлону, тогда Телец в полдень стоял вертикально над островом Атлантиды». …

(ТД2, стр.689-692) … Что же касается до семи таинственных Риши созвездия Большой Медведицы, то, если Египет посвятил их «самой древней родительнице» Тифону, Индия с древнейших времен соединяла эти символы с циклами Времени и Циклами Юг, и Саптарши тесно связаны с нашей настоящей эпохой – темной Кали-Югой. Великий Круг Времени, который фантазия индусов изображала в виде дельфина или шишумара, имеет крест, помещенный на нем природою в его подразделении и распределении звезд и созвездий. В Бхагавата Пуране сказано(том XXIII):

«На конце хвоста этого животного, голова которого обращена к югу, а тело изображено в форме кольца [круга], помещается Дхрува [прежняя полярная звезда]; вдоль его хвоста расположены Праджапати, Агни, Индра, Дхарма и т. д., а поперек его бедер – семь Риши»(Переведено с французского перевода Бюрнуфа и приведено Фитцэдуардом Холлом в Вишну Пуране, в переводе Уильсона, II, 307).

Итак, это есть первый и самый ранний крест и круг, образованный Божеством, в его символе Вишны, Вечного Круга Бесконечного Времени, Кала, на плане которого крестообразно лежат все Боги, создания и твари, рожденные в Пространстве и Времени – и которые, как утверждает это Философия, все умирают во время Махапралайи.

Пока что, именно, эти семь Риши отмечают время и продолжительность событий в нашем семеричном Жизне-Цикле. Они так же таинственны, как и их предполагаемые жены Плеяды, из которых только одна – та, которая прячется – оказалась добродетельной. Плеяды или Криттика являются кормилицами Карттикеи, Бога Войны (Марса западных язычников), именуемого Водителем Небесных Армий или, вернее, Сиддх – Сиддха-сена (в переводе – Йоги на Небесах и святые Мудрецы на Земле) – что делает Карттикея тождественным Михаилу, «Водителю Небесных Воинств», и подобно ему девственным Кумаром(Тем более, что ему приписывается поражение Трипурасура и Титана Тарака. Михаил есть Победитель дракона, а Индра и Карттикея часто отождествляются.). Воистину, он есть Гуха, «Таинственный», в той же мере как и Саптарши и Криттика, семь Риши и Плеяды, ибо объяснение их во всей их совокупности раскрывает Адепту самые великие тайны Оккультной Природы. Один пункт заслуживает упоминания в этом вопросе креста и круга, ибо он имеет тесное отношение к элементам Огня и Воды, играющим столь значительную роль в символизме креста и круга. Подобно Марсу, которого Овидий изображает как рожденного лишь его матерью Юноной без участия отца, или же подобно Аватарам (например, Кришне) – на Западе как и на Востоке – Карттикея рождается еще более чудесным образом, не будучи зачатым ни отцом, ни матерью, но из семени Рудра-Шивы, брошенного в Огонь (Агни) и затем воспринятого Водою (Гангом). Таким образом, он рожден от Огня и Воды – «мальчик, блистающий, как Солнце, и прекрасный, как Луна». Потому он именуется Агнибху (сын Агни) и Гангапутра (Сын Ганга). Добавьте к этому тот факт, что Криттика, его кормилица, как это доказывает Матсья Пурана, возглавляется Агни или, согласно подлинным словам – «Семь Риши находятся на той же линии, что и блистающий Агни», следовательно, «Криттика имеет синонимом Агнея»(Там же, IV. стр. 235) – и связь эту легко проследить.

Итак, именно Риши отмечают время и периоды Кали Юги, века греха и горя. Как говорит Бхагавата Пурана:

«Когда великолепие Вишну, называемого Кришна, удалилось на небо, тогда век Кали, во время которого люди услаждаются грехами, овладел миром....

Когда семь Риши находились в Магха, Век Кали, заключающий в себе 1200 [божественных] лет , начался; и когда из Магха они достигнут Пурвашадха, тогда этот век Кали достигнет своего развития под Нанда его наследниками»(Op. cit, XII, II, 26–32; приведено в Вишну Пуране. Перев. Уильсона, IV, 230. Нанда был первым буддийским Правителем Чандрагупта, против которого все брамины восстали, он был из Династии Мориа и прадедом Ашоки. Это одно из мест, несуществующих в ранних Пуранических Манускриптах. Они были добавлены Вайшнавами, которые, в силу своей сектантской злобы, были почти такими же большими исказителями, как и христианские отцы). Это есть (полный) оборот Риши –

«Когда две первые звезды семи Риши (Большой Медведицы) подымутся на небе и некоторый лунный астеризм будет виден ночью на равном расстоянии между ними, тогда семь Риши останутся неподвижными в этом сочетании в течение ста лет»,

– как один ненавистник Нанды заставляет сказать Парашару. По мнению Бентлея это представление получило начало среди астрономов для того, чтобы выявить значение прецессии равноденствий.

«Оно основывалось на представлении воображаемой линии или большего круга, проходящего через полюсы эклиптики и начала, установленного Магха, круг этот должен был отрезать некоторые звезды от Большой Медведицы... Так как семь звезд Большой Медведицы назывались Риши, то такой предположенный круг был назван линией Риши; и будучи неизменно связанным с началом лунного астеризма Магха, возможно было вычислить прецессию, принимая за указание градус и т. д. любого подвижного лунного дома, разрезанного этою линией или кругом»/272/.

Существовало и, по-видимому, и поныне существует бесконечный спор относительно хронологии индусов. Тем не менее, имеется пункт, который мог бы помочь определить – хотя бы приблизительно – эпоху, когда начался символизм семи Риши и их связь с Плеядами. Когда Карттикея был передан Богами на попечение Криттика, их было лишь шесть, отсюда Карттикея изображается с шестью головами; но когда поэтическое воображение ранних арийских символистов сделало из них супруг семи Риши, их стало семь. Имена их даны, они следующие: Амба, Дула, Нитатуи, Абраянти, Магхаянти, Варшаянти и Чупуника. Имеются еще группы имен, впрочем, все они разнятся. Во всяком Случае, Семь Риши показаны, как вступившие в брачный союз с Криттик"ами до исчезновения седьмой Плеяды. Иначе, как могли индусские астрономы говорить о звезде, которую никто не может видеть без помощи самого сильного телескопа? Может быть, в, силу этого, в каждом таком случае большинство событий, описанных в индусских аллегориях, определяется, как «весьма недавний вымысел и, несомненно, в пределах христианской эры». Древнейшие санскритские Манускрипты по астрономии начинают свою серию Накшатра, двадцати семи лунных астеризмов, знаком Криттика, и потому едва ли можно установить их давность раньше, чем 2780 лет до Р. Хр. Так утверждает «Ведический Календарь», признанный даже востоковедами, хотя они выпутываются из затруднения, говоря, что упомянутый Календарь не доказывает, что индусы знали что-либо по астрономии в ту эпоху, и уверяют своих читателей, что, несмотря на Календарь, индусские пандиты могли приобрести свое знание о лунных домах, возглавляемых Криттик"ами, от финикиян и т. д. Как бы то ни было, но Плеяды являются центральной группой в системе звездной символики. Они помещаются в шее созвездия Тельца, рассматриваемого Мэдлером и другими астрономами, как центральная группа системы Млечного Пути, а в Каббале и Восточном Эзотеризме, как звездная семеричность, рожденная от первой, проявленной стороны верхнего Треугольника, скрытого. Эта проявленная сторона есть Телец, символ Одного (цифра 1) или первой буквы еврейского алфавита, Алеф «Телец» или «Бык», синтез которого равняется Десяти (10) или Yod (), что есть совершенная буква и число. Плеяды (в особенности Альцион) рассматриваются, таким образом, даже в астрономии, как центральная точка, вокруг которой вращается наша Вселенная неподвижных звезд, как фокус, из которого и в котором Божественное Дыхание, Движение, непрестанно действует на протяжении Манвантары. Следовательно, в звездных символах Оккультной Философии, именно этот круг, со звездным крестом на его плоскости, играет наиболее выдающуюся роль. …

(ТД2, стр.778) … Число семь тесно связано также с оккультным значением Плеяд, этих семи дочерей Атласа, из которых «шесть налицо, седьмая скрыта». В Индии они связаны с их питомцем, Богом Войны, Карттикея. Именно Плеяды (Криттика по санскритски) дали это имя Богу, ибо Карттикея астрономически есть планета Марс. В качестве Бога он сын Рудры, рожденный без посредства женщины. Он есть Кумара, «юноша-девственник», зарожденный в огне от Семени Шивы – Святого Духа – отсюда его наименование Агни-Бху. Покойный д-р Кинили полагал, что в Индии Карттикея есть тайный символ Цикла Нароса, состоящего из 600,666 и 777 лет, соответственно тому, исчисляются ли солнечные или лунные, божественные или же смертные года; и что видимые шесть или, по настоящему, семь сестер, Плеяды, нужны для завершения этого наиболее таинственного и сокровенного из всех астрономических и религиозных символов. Потому, когда нужно было увековечить какое-либо определенное событие, Карттикея был явлен в древности, как Кумара, Аскет с шестью головами – по одной на каждое столетие Нароса. Когда символ был нужен для иного события, тогда в сочетании с семью звездными сестрами, Карттикея явлен в сопровождении Каумари или Зена, его женственного аспекта. Тогда он появляется сидящим на павлине, птице Мудрости и Оккультного Знания, и индусском Фениксе, связь которого с 600 годами Нароса хорошо известна грекам. Звезда о шести лучах (двойной треугольник), Свастика и шестиконечный и иногда семиконечный венец виден на его челе; хвост павлина изображает звездные небеса; а двенадцать знаков Зодиака скрыты на его теле; по этой причине он называется также Двадаша-кара, «двенадцатирукий» и Двадашакша, «двенадцатиокий». Однако, он особенно прославлен как Шакти-дхара, «копьеносец», и Тарака-джит, победитель Тарака. …

(РИ2, стр.380) …«Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?» [Иов, XXXVIII, 2, и далее] – говорит глас Божий через своего выразителя – природу. – «Где был ты, когда Я полагал основания земли? скажи, если знаешь. Кто положил меру ей, если знаешь?.. При общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии восклицали от радости?.. Присутствовал ли ты, когда я приказал морям: доселе дойдешь и не перейдешь, и здесь предел надменным волнам твоим?.. Знаешь ли ты, кто заставил дождь лить на землю безлюдную, на пустыню, где нет человека... Можешь ли ты связать узел Ориона и разрешить узы Плеяд?.. Можешь ли посылать молнии. и пойдут ли они и скажут ли тебе: вот мы?»[Иов, XXXVIII, 35] …

Ссылки

"Тайная Доктрина"(в 2-х томах), откуда взяты цитаты

И. Ю. Подгаецкая

Свет Плеяды

Поэзия Плеяды. Сборник. Сост. И. Ю. Подгаецкая.
М., Радуга., 1984.
OCR: www.niv.ru

Название предисловия — конечно же метафора, но метафора, как мы постараемся показать, имеющая вполне реальный смысл. Впрочем, она придумана не нами, а содержится в явной или скрытой форме у многих отечественных и французских исследователей XX века, увидевших, что на протяжении четырех столетий, отделяющих нас от Ронсара, Дю Белле и их соратников по поэтической школе, поэзия Плеяды оставалась постоянной «составляющей» французской словесности. Как показала история литературы Франции, в творениях Ронсара, Дю Белле, Баифа, Жоделя и даже «малых» поэтов Плеяды содержалось многое из того, что нашло свое разнообразное продолжение в последующие эпохи. Басни Лафонтена, комедии Мольера, сатиры Матюрена Ренье, стихи и эпиграммы поэтов-вольнодумцев XVII столетия, элегии Шенье, поэзия романтиков, военная и послевоенная любовная и гражданская лирика Франции XX столетия — таковы в самом общем виде основные, явственно обозначившиеся свидетельства «вечной современности» поэтического наследия Плеяды 1 . И это закономерно, ибо исходным пафосом творческих преобразований, совершенных во французской литературе гением Ронсара и его сподвижниками, был поиск новых путей развития французской поэзии, поиск, целью своей имевший создание поэзии подлинно национальной, могущей соперничать с лучшими образцами античных и современных им итальянских авторов, поэзии, которая стала бы свидетельством величия и самобытности французской словесности.

Эта грандиозная по своим масштабам задача оказалась по плечу группе поэтов, объединившихся вначале вокруг своего учителя-гуманиста Жана Дора в парижском коллеже Кокре ради изучения греческих и латинских авторов, а затем почувствовавших себя способными бросить вызов всей современной поэзии и предложить ей новые и трудные дороги. И их дерзость, как показало прежде всего их собственное поэтическое творчество, имела весомые основания, ибо с именами Ронсара, Дю Белле, Баифа, Белло, Жоделя и других поэтов Плеяды связан, как справедливо отмечает Ю. Б. Виппер, «переворот, равный по историческому значению тому сдвигу, который затем, уже в XVII столетии, в области трагедии совершил Корнель, а позднее—в жанре комедии — Мольер» 2 .

Первым теоретическим манифестом новой школы стала «Защита и прославление французского языка» Дю Белле (La Deffence el Illustration de la langue françoyse, 1549). Но прежде, чем обратиться к краткому изложению исходных поэтических принципов, провозглашенных в манифесте, остановимся на самой истории наименования школы, от имени которой выступил Дю Белле. 3 Это необходимо хотя бы потому, что многие историки литературы полагают, а порой и категорически утверждают, что термин «Плеяда» — это не более, чем миф, и что вряд ли можно говорить о том, что причисляемые к ней поэты составляли единую школу. Сомнения эти связаны с целым рядом обстоятельств. Во-первых, бросается в глаза чрезвычайное индивидуальное своеобразие каждого из поэтов новой школы. Во-вторых, смущают и те отнюдь не идиллические отношения, которые порою складывались между ее участниками. Однако теоретическая программа любой литературной школы, если она объединяет писателей, одаренных истинным талантом, никогда полностью не определяет всех возможных индивидуальных ее феноменов. Принадлежность к той или иной школе «ни в коей мере,— как пишет Л. Я. Гинзбург,— не покрывает деятельности писателя ни во всей ее полноте, ни на всем ее протяжении. Она только всего свидетельствует о том, что в известный исторический момент в работе писателя проступают признаки, соответствующие теоретическим положениям той или иной группировки. Эти признаки заостряются в моменты борьбы, тяготеющей к коллективным формам, и нейтрализуются в периоды мирной работы, когда каждый отвечает только за себя. Во всяком случае историку литературы не следует расстраиваться, когда он сталкивается с высказыванием, которое никак нельзя подвести под групповую принадлежность автора». 4

Плеяда и была таким живым творческим содружеством талантливых поэтов, единых в своем общем пафосе реформаторства отечественной поэзии, согласных в ощущении необходимости начала «новой эры» в искусстве слова, поддерживающих друг друга в периоды борьбы и равно чуждых жесткой нормативности в предписывании правил и поэтических регламентации. Дю Белле и Ронсар, Жодель и Таюро, Баиф и Белло могли позволить себе и другим, когда в том появлялась необходимость, во имя поэзии и ради нее вступать в открытую полемику не только с литературными противниками, но и с соратниками по литературной борьбе, и даже с самими собою.

Кроме того, следует больше доверять самим поэтам Плеяды и ими же признанному вождю — Ронсару, который и дал своей школе это наименование и который вместе с Жоашеном Дю Белле определял как ее «наличный состав», так и основные направления поэтических реформ.

Название школы возникло не сразу. В 1549 г. в одном стихотворении (опубликованном в 1552 г.), описывающем совместное путешествие учеников Дора в Аркейль, Ронсар называет их Бригадой. Таким образом, вначале Бригада — это лишь собратья по коллежу Кокре. Но уже в 1553 г. в его же «Дифирамбах в честь козла Жоделя, трагедийного поэта» 5 (Dithyrambes à la pompe du bouc de Jodelle, poète tragique ) и в поэме «Блаженные острова» (Iles Fortunées ) понятие Бригада приобретает расширительный смысл, ибо в нее Ронсар включает не только имена своих соучеников — Дю Белле, Баифа, Денизо, но и Жоделя, Таюро, Белло, Тиара, Дезотеля, Лаперюза, а также более десятка других, ныне давно забытых имен, подчеркивая тем самым широту круга сочувствующих его идеям людей. Однако по мере самоопределения поэтов внутри этого сообщества, по мере выявления в нем действительных единомышленников, а главное поэтов, уже успевших доказать, что они встали на общую поэтическую стезю 6 , глава новой школы как бы совершает отбор и в «Элегии Лаперюзу» называет Бригадой, кроме Дю Белле и самого себя, Тиара, Дезотеля, Баифа, Жоделя и Лаперюза. Тем самым Ронсар, ограничив число своей Бригады цифрою «семь», уже пришел к сияющему наименованию «Плеяда», которое он и употребит в «Элегии Кретофлю де Шуазелю» (Elégie à Christophle de Choiseul ) в 1556 г., вводя в круг поэтов этой школы Реми Белло, который, как пишет Ронсар, «пришел в Бригаду славных (поэтов), дабы дополнить Плеяду седьмою (звездой)» 7 .

Тем самым название «Плеяда» было прежде всего формой осознания реальности существования новой поэтической школы, а окружающий его метафорический ореол (созвездие) и содержащаяся в нем историческая параллель с поэтической школой александрийских поэтов III в. до н. э. (также некогда ратовавших за возвышенность и «ученость» поэзии) как нельзя лучше соответствовали грандиозности притязаний поэтов этой школы, вознамерившихся «превзойти древних».

Осознание себя избранным кругом творцов, связанных общею поэтическою судьбой, выразилось в их стремлении к постоянному творческому общению, во взаимной поддержке и желании утвердить свое единство. Тому наглядным свидетельством может служить и столь часто практиковавшееся поэтами Плеяды включение стихов своих соратников по школе в собственные, индивидуальные сборники: Ронсар, например, в качестве заключения к «Первым четырем книгам Од» (Quatre premiers Livres des Odes , 1550) помещает сонет Баифа; Реми Белло своей книге переводов од Анакреона предпосылает уже упоминавшуюся нами «Элегию Кретофлю де Шуазелю» Ронсара; поэтический сборник Таюро открывался сонетом Баифа 8 и т. д. Однако более существенны свидетельства другого, более глубинного свойства, и прежде всего переданные произведениями поэтов Плеяды не только ощущение поэтического братства, не только уверенность во взаимопонимании, но чувство насущной необходимости вынести собственные творческие искания на суд и поверку поэтических собратьев, а порою и стремление объяснить свою собственную, особую позицию, убедить в ее правомерности и необходимости. Так, Ронсар, начавший обновление и «прославление французского языка» с горацианских и ораторски возвышенных од в стиле греческого поэта Пиндара, обратившись затем к простоте и естественности выражения земных человеческих эмоций во вступительном стихотворении ко «Второй книге любовных стихотворений» (Le second Livre des Amours ), сетовал на непонимание читающей публики, обращаясь к Тиару и ища у него сочувствие и ободрение. А Дю Белле, вынужденный покинуть Францию и служить в Риме, в самом гениальном своем творении — сонетном цикле «Сожаления» (Les Regrets , 1558) — поверяет свои горести и отчаяние Баифу, Белло, Жоделю, Пелетье дю Ману, а более всего—Ронсару, с которым он даже вступает в «сонетный диалог», объясняя, в частности, причины своего обращения к созданию стихов на латинском языке. 9

Однако против чего и во имя чего объединились поэты Плеяды? Чтобы адекватно понять внутренний смысл их поэтической реформы, следует хотя бы в основных чертах представить себе общественный и литературный «климат» Франции конца 40-х годов XVI века.

Ставшая единым абсолютистским государством еще в первой трети XVI столетия (последнее крупное герцогство — Бретань — было присоединено к землям короны в 1532 г.), Франция являлась одним из самых централизованных и могущественных держав Европы. Власть все более сосредоточивалась в руках короля, а феодальную аристократию сменяла аристократия придворная, влияние которой определялось не столько происхождением, сколько близостью к особе монарха. Принципы Возрождения, утвердившиеся в отечественной культуре благодаря первому поколению французских ученых-гуманистов и писателей (Рабле, Маро, Деперье и др.), идеалы неограниченной свободы духа и «плоти», вера в беспредельность человеческих возможностей, хотя и оставались, так сказать, идеальной перспективой, уже не казались столь безусловными в своем реальном приложении. Времена религиозно-политического вольномыслия остались позади: преследования протестантов во Франции, начавшиеся еще при Франциске I (1515 —1547), ужесточились при Генрихе II (1547—1559) и стали провозвестниками религиозных войн, бушевавших более тридцати лет и поставивших Францию на грань национальной катастрофы и государственного раскола. Однако в те годы, когда Плеяда начинала свою деятельность, единство страны еще не было поколеблено. Централизация общественной жизни Франции, ее успехи во внешней политике вели к становлению и укреплению национального самосознания как в сфере государственной, так и в сфере культуры. В годы правления Генриха II королевский двор сильнее, нежели двор его отца Франциска I, стал определять и литературную ситуацию. Пышность и величественность, которыми окружал себя король, дабы ритуализировать свою авторитарность, требовали привлечения ко двору огромного количества скульпторов, художников, музыкантов, устроителей празднеств и, конечно же, поэтов, которым уже не дозволялись те панибратски-язвительные колкости и фамильярности, на которые отваживался Клеман Маро (1496— 1544) по отношению к своему монарху. Придворные поэты Генриха II и самый талантливый из них — епископ-стихотворец Медлен де Сен-Желе (1491—1558), слагали изящные etrennes («дары»), песни и панегирики, эпиграммы, рондо и другие стихотворные безделки «на случай» 10 Придворные дамы зачитывались средневековыми рыцарскими романами вроде «Амадиса». На Тулузские и Руанские конкурсы поэты по-прежнему посылали стихи, написанные в средневековых жанрах, как если бы Маро еще не пробовал свои силы в элегии и гимне, а «лионская школа» и ее вождь Морис Сев (ок. 1500—1560) своими возвышенными стихами еще не создали пусть первые, но уже заметные образцы новой и «серьезной» лирической поэзии. Можно было бы и умножить примеры, свидетельствующие о тенденциях к изменению тематической, жанровой и стилевой ориентации во французской поэзии середины 40-х годов. Но дело не в количестве примеров. Дело в том, что эти тенденции не вычленялись еще как нечто необходимое и долженствующее доминировать. Маро, его последователи «маротисты» и Сен-Желе, порою слагавший на греческий или латинский лад песни, напоминавшие оды, полагали, что новое может существовать в границах привычного. Выражение этой «примирительной» позиции мы находим в «Поэтическом искусстве» (Art poëtique françoys , 1548) Тома Сибиле (ок. 1512—1589). Сибиле внешне во многом предвосхищал идеи Плеяды: он подчеркивал, что поэзия — это не просто упражнение в назидательной или шутливой версификации, а поэт — это не только «пишущий в рифму», но тот, кто обладает природным даром и вдохновением. Сибиле упоминает и о полезности «подражания древним», и о том, что на французском языке тоже можно создавать значимые творения. Однако в трактате Сибиле все эти идеи носят самый общий, а главное — «периферийный» характер, ибо большую часть своего руководства по поэтике он посвящает традиционно содержавшимся в риторических руководствах правилам, касавшимся рифм, размеров, орфографии и т. п., а искусство поэта не отделяется им от искусства ритора. К тому же, высшими образцами поэзии для Сибиле остаются Маро, его последователи и вышеупомянутый Сен-Желе. Тем самым Сибиле вовсе не устанавливал новую систему поэтических принципов, а лишь обобщал то, что было так или иначе уже реализовано во французской поэзии.

«Защита» Дю Белле и его первые циклы стихотворений, а также «Первые четыре книги Од» Ронсара произвели на современников ошеломляющее впечатление прежде всего потому, что в них была предложена новая программа поэтического творчества. Поэтому-то главным объектом теоретической полемики в «Защите» и становится Сибиле.

В своем манифесте Дю Белле решается, как он говорит, указать совершенно новый «путь, коим должны они (соотечественники — И. П.) идти, дабы достичь величия древних» 11 . Дю Белле утверждает, что недостаточно не только одного природного дара, но и труда, направляемого просто на отделку и шлифовку стихов. Дю Белле хочет придать иную устремленность творческим усилиям поэтов. Он требует от них овладения «доктриной», т. е. целым комплексом знаний, рисует поистине гигантскую программу воспитания истинного поэта, программу, которая, являясь проекцией на литературную теорию общего для ренессансного мышления идеала энциклопедически образованной личности, выводит поэта из ранга простого слагателя рифм к титанизму всеведущего гения. «Истинный поэт лишь тот, кто обладает превосходным природным даром, знает все прекрасные искусства и науки, главным образом естественные и математические, кто хорошо знаком со всеми жанрами, прекрасными авторами греческими и латинскими, кому известны все стороны человеческой жизни» 12 — эти слова Дю Белле заставляют нас вспомнить содержавшуюся у Рабле во 2-й книге его эпопеи «Гаргантюа и Пантагрюэль» программу гуманистического воспитания человека. Позднее соратник Дю Белле по Плеяде гуманист Пелетье дю Ман в своей «Поэтике» добавит как уже нечто само собою разумеющееся: «Нет необходимости говорить, что нашим поэтам нужно знание астрологии, космографии, геометрии, физики...» 13 . Программа воспитания поэта, изложенная в «Защите», а затем неоднократно повторявшаяся и развивавшаяся в высказываниях других деятелей Плеяды 14 , отражала представление поэтов новой школы о высокой миссии искусства и его творцов, способных своим талантом и трудом стать причастными ко всем сферам человеческой деятельности и постичь тайны природы и мироздания. Вот почему Дю Белле и называет поэзию «маротистов» «неученой», ибо им недостает, с его точки зрения, «основы хорошего сочинения, то есть знания». В «Защите» последовательно утверждается принцип doctus poeta (ученого поэта), некогда провозглашенный греческим поэтом Пиндаром, рисуется трудный и подвижнический путь, на который должен встать новый поэт, овладевающий «доктриной»: «Кто хочет в творениях своих облететь весь мир,— пишет Дю Белле,— должен долго оставаться в своей комнате; а кто желает жить в памяти потомства, должен как бы умереть для самого себя». И, противопоставляя doctus poeta придворным рифмачам, добавляет: «... и сколь наши придворные стихотворцы пьют, едят и спят в свое удовольствие,— столь же должен поэт терпеть голод, жажду и долгие бдения».

В «Защите» теоретически закреплен и общий для всего Возрождения культ античности: Дю Белле выдвигает принцип подражания древним как основное средство обновления национальной поэзии.

Принцип подражания древним был уже достаточно подробно разработан до Дю Белле итальянскими теоретиками — Пьетро Бембо, Джироламо Вида, Бартоломео Риччи, Триссино и многими другими. Однако Дю Белле, заимствуя у своих итальянских предшественников аргументы «в пользу» освоения античного наследия, сразу же уточняет смысл и направление будущей реализации «принципа подражания» на французской почве. Он полагает, что подражание — для отечественной поэзии — путь вынужденный и временный 15 . Вынужденный, ибо ее современное состояние не выдерживало, с точки зрения Дю Белле, сравнения с величайшими творениями вновь открытой, а вернее иными глазами в эпоху Возрождения увиденной словесной культуры Греции и Рима. «Я очень хотел бы,— доверительно сообщает Дю Белле,— чтобы язык наш был достаточно богат своими собственными образцами, дабы не нужно было бы нам прибегать к образцам иноземным» (кн. I, гл. VIII). Дю Белле очерчивает перспективу, которая видится ему для современного поэта, прошедшего «учебу» у Древних:

Твори, дерзай и сделай так, Ронсар,
Чтоб Римлянин и Грек склонились пред французом 16 .

И Ронсар, ощущавший на плечах своих благое бремя этой нелегкой задачи, немного лет спустя отвечал Дю Белле:

Я, древних изучив, открыл свою дорогу,
Порядок фразам дал, разнообразье слогу,
Я строй поэзии нашел — и волей муз,
Как Римлянин и Грек, великим стал француз.
Перевод В. Левика

И еще одно чрезвычайно «ренессансное» по своей природе замечание Дю Белле содержится в его «Защите»: «Прежде всего нужно, чтобы он (подражающий — И. П.) умел познавать свои силы и проверять, что ему по плечу; пусть он старательно исследует свою собственную натуру и прибегнет к подражанию тому, кого почувствует наиболее ей близким, иначе его имитация будет подобна подражанию обезьяны» 17 . Дю Белле не дает единственной модели для подражания в каждом жанре, но согласно общему постулату деятелей Возрождения, для которых человек стал мерой всех вещей, он и в литературной теории исходит из сократовского принципа «познай самого себя». Иначе говоря, уже самый выбор образца для подражания — есть одновременно и раскрытие собственных возможностей, и осознание собственного индивидуального вкуса. К тому же всю «Защиту» и первые поэтические опыты Плеяды одушевляет мысль о высоком предназначении поэта—«сотрапезника богов», человека, долженствующего обладать «божественным исступлением» (fureur divine), «без которого,— как пишет Дю Белле,— всякая доктрина будет недостаточна и бесполезна» 18 . Вот почему, на наш взгляд, подражание древним и личная оригинальность поэта в принципе вовсе не противоречили друг другу, как это утверждают некоторые исследователи поэзии Плеяды. 19 Стремясь еще более оградить будущего поэта, вставшего на путь овладения «ученостью», от копирования, Дю Белле включил в свою «Защиту» специальный раздел «... о том, что не нужно переводить поэтов». Открыто противостоя позиции Сибиле, уравнивавшего труд поэта и переводчика, Дю Белле категорически заявляет, что при переводе невозможно сохранить «внутреннюю душу» его создателя, «ту энергию..., которую Латиняне именуют genius». Такое «недоверие» к переводам вовсе не означало отрицания их полезности, так сказать, навечно. Просто, определяя ближайшие цели национальной поэзии — создание таких оригинальных поэтических произведений, которые позволили бы французской словесности взойти на вершины, достигнутые античными и современными поэтами Италии,— Дю Белле хотел на время (так же как и подражание древним виделось ему временной и вынужденной мерой) отвратить французских поэтов от прямого перенесения иноязычного текста на национальную почву. Если же при этом иметь в виду саму концепцию поэта, какой она предстает в манифесте, и прежде всего утверждение Дю Белле божественности поэтического дара, оригинальности и свободы поэтического гения, то яснее обозначится внутренний пафос «Защиты» — призыв к поэтам раскрыть и раскрепостить свою «внутреннюю душу». И именно так поняли его не только ближайшие единомышленники— Ронсар, Баиф или Жодель, но и, например, Таюро, который в своей оде к Дю Белле так определял смысл своей поэтической деятельности: «ученым образом слагать/Стихи, что изливаются свободно».

Выдвижение теории подражания древним и одновременно отрицание переводов 20 было крайнею формой ощущения античности как живой и действенной традиции, которой надо овладеть, укоренить в отечественной поэзии, дабы сама эта поэзия нашла дотоле ей неведомые, но в ней сокрытые силы. Естественность и общезначимость этих теоретических идей Дю Белле станут особо очевидными, если вспомнить опыт русской поэзии XVIII века и, в частности, советы Сумарокова относительно необходимости «учебы» у европейских авторов с тем, чтобы приспособить их «на себя», или «гений восприимчивости» Пушкина, который, своею творческою мощью подавляя «чужое» и воспринимаемое извне, предстал в истории русской литературы как воплощение «всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами» 21 .

По сути дела, принцип подражания древним был первым шагом к более широкому пониманию национальной самобытности литературы не как изолированности, но как выявления своего, особенного в приобщении к другим словесностям и диалоге с ними.. Не случайно, что принцип «подражания древним» сохранялся во французской поэтике и поэзии по меньшей мере три века.

Пафос оригинальности и самобытности поэта, одушевлявший Дю Белле, был столь силен, что автор «Защиты» готов был даже признать, что «лучше естественность без доктрины, чем доктрина без естественности», а о своих собственных ранних сочинениях писал: «Я в писаниях своих не старался походить ни на кого, кроме как на самого себя». 22 Такое соотношение «доктрины» и «естественности» (т. е. природного дара) составляет одну из основных особенностей поэтики Плеяды, ее отличие как от предшествующего «бездоктринного» поколения, так и от рационалистического XVII века, когда, напротив, такой, например, теоретик поэзии, как П. Димье, утверждал: «Поэт, который обладает только умением, создает произведения более ценные и приятные, нежели тот, кто обладает лишь тем, чем природа наградила его». Поэтам Плеяды равно чужды и безусловный рационализм XVII столетия, и изящная бездумность эпигонов Маро.

Уже в ранних сборниках Дю Белле и Ронсара—«Оливе» и «Сонетах к Кассандре» — мы можем ясно ощутить, сколь своеобразно осуществляется принцип подражания. Так, центральный сонет цикла «Олива» — «Короче дня...» (см. с. 232 настоящего издания) — рождается как подражание сонету Бернардино Даниелло, в свою очередь восходящего к Петрарке. Но сонет Дю Белле так же соотносится с имитируемым образцом, как, например, «Ты знаешь край» В. Жуковского и песенка Миньоны (Kennst du das Land. ..) Гёте, стихотворение Верлена Il pleure dans mon сœur ... и «Хандра» Б. Пастернака: иноязычный текст у Дю Белле становится прежде всего фактом национальной поэзии, обогащая ее не только новой лирической темой, но и индивидуальным способом ее раскрытия. И еще одно замечание относительно сонета Дю Белле.

Даниелло пишет свое S"il viver nostre e breve oscuro giorno ... на закате итальянского Возрождения, в основе его лежат общая для поэтов этой поры мысль о тщетности человеческих усилий на земле и элегический порыв в вечность — прощание с земною тщетой человеческого существования. Эти интонации зазвучат в поэзии Плеяды значительно позже, лишь в конце 50-х и в 60-е годы, когда ее поэты пройдут тяжкие испытания жизнью и историей. А в «Оливе» Дю Белле настроен совершенно иначе: его устремленность ввысь — не безвозвратное отторжение от земного, но расширение горизонта видения земной и духовной красоты. И заключительный терцет говорит об этом как нельзя яснее:

Там, о душа, под высшим небом рея,
Познаешь ты: вот какова Идея
Той красоты, что здесь боготворю я.
Перевод Ю. Верховского

Утверждение принципа подражания древним и современным итальянским поэтам как основного способа переориентации французской поэзии сопровождалось в «Защите» отрицанием предшествующей национальной традиции. Исключение делалось лишь для Жана Лемера де Бельж (1473—после 1514), ученого-гуманиста Гийома Бюде (1468—1540) и Франсуа Рабле (1494?— 1553). Впрочем все они ценятся Дю Белле прежде всего как писатели, возродившие античную культуру и удачно подражавшие на родном языке лучшим греческим и латинским авторам. Желая обновить французскую поэзию и полагая, что все можно начать с tabula rasa, Дю Белле и Ронсар на первых порах весьма жестко (правда более на словах, чем на деле) обошлись, например, с таким превосходным своим предшественником, как Клеман Маро. Но, как показала история литературы, схожими были и заблуждения сторонников других литературных школ: Буало в своем «Поэтическом искусстве» (L"Art poétique , 1674) тоже отсек все, что существовало до Малерба, и утверждал, что «французская Муза Ронсара говорила по-гречески и латински»; романтики начали свой путь с ниспровержения классицизма, а в первые годы становления новой советской литературы многие поэты и деятели культуры были уверены, что для создания новой поэзии необходимо «бросить с корабля современности» Пушкина. Таковы, видимо, теоретические «издержки» в искусстве переходных эпох истории. И объяснение этим издержкам следует искать в том, что новое, дабы осознать себя как таковое, должно вначале самоопределиться, а значит, избавиться от соблазна следовать непосредственно за предшественниками. Спокойное и серьезное отношение к национальной традиции приходит (а если не приходит, то поэзия обрекает себя на бесплодность) не сразу, а лишь тогда, когда ясно определено русло собственных устремлений. Так было и с поэтами Плеяды. Это особенно явственно сказалось на жанровой их реформе.

Отрицание Дю Белле современных ему поэтов как «невежественных» сопровождалось и сбрасыванием со счетов практикуемых ими жанров, корнями своими уходившими в средневековье. Жанры эти — по большей части с фиксированной формой (forme fixe) — ассоциировались для поэтов Плеяды, да и для всей читающей публики, с простотою и непритязательностью темы, и в то же время — виртуозностью и крайней изощренностью формы (так, например, стихотворение «Молитва» — Oraison Жана Мешино, 1420/1422—1491, допускало чтение, а следовательно, и интерпретацию тридцатью двумя различными способами). Вот почему старые жанры казались вождям Плеяды неспособными вместить то гуманистическое и в высшей степени интеллектуальное содержание, которое они стремились привить национальной поэзии. Они и начали с того, что сбросили «с корабля современности» старые жанры, которые Дю Белле называет «пряностями, искажающими вкус нашего языка и служащими лишь свидетельством нашего невежества» 23 .

Противовесом старым жанрам, исходя из доктрины doctus poeta и принципа подражания древним, в «Защите» становились жанры античной и итальянской поэзии — эпическая поэма, ода, элегия, послание, сатира, эклога й сонет. При этом Дю Белле нисколько не пытался точно определить их формальные границы, .это и понятно, ибо он переносил акцент с формальной на содержательную сторону поэзии. Более того, в «Защите» нет и разграничения жанров по темам. Ко всем жанрам предъявляются единые требования — поэтическая эрудиция, серьезность, соединение «приятного с полезным», возвышенность слога.

Манифест Дю Белле вызвал скандал не меньший, чем спустя три столетия, в 20-е годы XIX века, первые выступления французских романтиков. «Маротисты», придворные поэты, немногие приверженцы средневековых «великих риториков» и даже некоторые члены «лионской школы» (то есть поэты, также вставшие на путь возвышения поэтического содержания) были едины в своем неприятии «Защиты». «Крестовый поход против Невежества» 24 , объявленный в «Защите», сразу же собрал для отпора силы противников: лионский преподаватель риторики Бартелеми Ано выступил с памфлетом, где яростно обрушивался на содержавшуюся в «Защите» программу заимствования новых жанров и попутно с большим неудовольствием отзывался о Ронсаре и его Бригаде, которые, как ему казалось, сбивали поэтов с толку и ориентировали их на создание, как он писал, «мудрствующей поэзии» 25 . Сибиле в «Послании к читателю» (Аu Lecteur ) говорил о смехотворности претензий Дю Белле и его соратников. Меллен де Сен-Желе высмеивал перед королем непонятность од Ронсара, а Гийом Дезотель, вскоре ставший поклонником и последователем Плеяды, выражал сомнение в необходимости коренной перестройки поэзии и в «Ответе на яростную защиту...» (Réplique aux furieuses défenses. ..) отстаивал «очаровательную нежность и наивное изящество» Маро. Словом— это была первая в истории Франции литературная борьба «старых» и «новых». Критики Дю Белле впервые выдвинули против новой школы аргументы, которые затем в разные эпохи будут возникать применительно к тем, кто заявит о своем стремлении внести в искусство слова новую содержательную струю и ввести читателя в новый поэтический мир. Достаточно вспомнить хотя бы битвы «романтиков» и «классиков» во французской поэзии XIX века или сражения, развернувшиеся во Франции вокруг «ангажированности», объявленной Арагоном, Элюаром и их единомышленниками необходимым средством обновления послевоенной поэзии.

Однако победа Плеяды была на удивление скорой и повсеместной. После опубликования «Первых четырех книг Од», где Ронсар стремился, подражая, соперничать с Пиндаром и Горацием и ошеломил публику дотоле неведомой ей торжественностью слога, новыми словами, строфами и размерами, а особенно после «Первой книги Любовных стихотворений» (Le Premier Livre des Amours, 1552) многие поэты стали «пиндаризировать» и «горациизировать», слагать оды и сонеты в ронсаровском духе. Первым среди «обращенных в новую веру» стал лионец Дезотель. За ним Жодель, Лаперюз, Маньи, Таюро и Белло начали перестраивать свои стихи на новую волну. Близкий друг Мориса Сева Понтюс де Тиар в одном из своих философских диалогов, изданном в 1552 г. (см. с. 688 наст, изд.), открыто утверждал, что «лишь невежественные и грубые люди могут не понимать ученых поэтов». Постепенно перестраивались и придворные круги, особенно после того, как сестра короля Маргарита Французская, канцлер Лопиталь и гуманист Жан де Морель взяли под защиту поэтов-реформаторов. Меллен де Сен-Желе признал свое поражение и прекратил нападки, Сибиле также недолго оставался в стане противников Плеяды, а придворные, как о том писал Лопиталь, «скорее из страха, нежели из симпатии» признали в Ронсаре новое светило на поэтическом небосклоне Франции.

Мы остановились столь подробно на внутреннем смысле первого теоретического манифеста Плеяды потому, что весь будущий творческий путь ее поэтов кажется нам в целом продолжением и развитием принципов «Защиты», хотя многие исследователи и находят в ней не более, чем молодой задор и дерзновенную опьяненность, на смену которым скоро приходит отрезвление, и юношеский ригоризм уступает место спокойной рассудительности.

Действительно, уже «Любовные стихотворения» (Les Amours , 1552) Ронсара, «Любовь к Мелине» (Amours de Méline, 1552) Баифа, 2-я книга «Любовных заблуждений» Тиара, «Любовные стихотворения» (Les Amours ) Маньи (1553), сонеты Жоделя как будто бы свидетельствовали об отказе от «пиндаризации» и обращении к более привычным поэтическим темам. По видимости это так, и даже возвышенный идеализм «Сонетов к Кассандре» Ронсара стал восприниматься современниками как некий возврат к национальной традиции воспевания куртуазной любви, столь знакомой по поэзии трубадуров и труверов. Поэты Плеяды как будто бы и уступили вкусам придворной публики, но куртуазный культ дамы, эстетизация неразделенной любви облечены были в четкую, изящную форму сонета, того сонета, о котором Дю Белле писал в «Защите»: «Пой прекрасные сонеты — это столь же ученое, как и любезное итальянское изобретение... Для сонета у тебя есть Петрарка и несколько современных итальянцев» 26 . И если пиндарическая ода с ее сложным строфическим чередованием, абстрактной экзальтацией и излишней метафоричностью быстро потерпела крушение, то легкая и изящная ода в ее горацианском виде прочно вошла во французскую поэзию. Что же касается сонета, то и для него «пиндаризм» Плеяды не прошел даром, ибо с высот Пиндара легче было перейти в столь же высоко-идеальный мир Петрарки и открыть французскому сонету возможность стать средоточием всех тем века. В отличие от средневековых фиксированных жанров (рондо, баллады или виреле) сонет, не будучи связанным средневековыми канонами, был жанром, так сказать, открытым для вбирания высоких идей Плеяды о предназначении поэта, о поэзии — свидетельстве величия духа нации и «наставнице» современников. Поэты Плеяды, прежде всего Дю Белле и Ронсар, безгранично расширили тематические рамки сонета: из традиционно-любовного жанра лирики он превращается в столь объемную форму, что может вместить в себя философские и элегические мотивы, гражданские и сатирические темы. Достаточно открыть «Сожаления» и «Древности Рима» Дю Белле, «Сонеты к Елене» Ронсара, «Сонеты против проповедников новой веры» Жоделя, «Вздохи» Маньи, чтобы увидеть, сколь разнятся поздние сонеты Плеяды от их первоначальной модели— сонетов Петрарки и итальянских «петраркистов». И «по милости» Плеяды со второй половины XVI века сонет действительно стал, как сказал Арагон, «национальным способом говорения» (un parler national) 27 . А это и было реализацией одного из основных требований «Защиты».

Однако «Защита» и первые книги од Ронсара были не единственным «поэтическим поступком», который поразил современников. Следующий не менее, сильный шок вызвала «Книжка Шалостей» (Livret de Folastries , 1553), а также «Роща» (Bocage , 1554) и «Смесь» (Meslange s, 1555) Ронсара, в которых на смену высокому стилю пришел стиль, который сам Ронсар назвал «низким» (style bas). «Книжка Шалостей» не случайно появилась без имени автора. В ней Ронсар во многом обращается к самопародии, развенчивая культ Гомера и Петрарки, возвышенную платоническую любовь и горделивость поэтического самоупоения, а главное—дает простор жизнерадостному «галльскому» духу и «опасному» вольномыслию, которые столь присущи были Клеману Маро и Рабле. Но, несмотря на то, что «Шалости» свидетельствовали о возврате Плеяды к национальной традиции, сама традиция предстает в них преображенной и «оснащенной» мотивами из Катулла, неолатинских поэтов (Понтано, Иоанна Секунда и др.), реминисценциями из Горация и Овидия.

«Роща» и «Смесь» вводили в обиход французской поэзии ту мощную струю жизнерадостной и эпикурейской анакреонтической лирики, которая затем столь явственно будет ощущаться у Парни и Ж. -Б. Руссо, Гёте и Беранже, а в России — у Державина, Батюшкова, и Пушкина 28 . Вот почему читатель предлагаемой нами антологии, конечно же, обратит внимание на «пушкинские ноты» в стихах Ронсара. И это понятно, ибо в лирике Пушкина, особенно ранней поры, не только часто возникает имя Анакреона (стихотворения «Гроб Анакреона», «Фиал Анакреона»), но и ясно проступает столь же вольное и личное, как это было у Ронсара, «присвоение» греческого поэта. Кстати, напомнят нам о Пушкине и горацианские темы в одах и сонетах Плеяды, будь то «Ручью Беллери» или «Когда средь шума бытия...» Ронсара, дружеские послания Дю Белле своим соотечественникам из Рима, стихи, воспевающие сельское уединение или клеймящие «гнусную чернь», и многое и многое другое. И это, естественно, так как Ронсар, Дю Белле и их соратники по новой школе ввели в отечественную словесность «вечные темы» поэзии, наполнили ее глубиной общечеловеческого содержания, будь то любовь и смерть, гражданские и патриотические чувства, философские размышления о мире и человеке. И, развивая эти темы, они вбирали в свою поэзию то классическое литературное наследие, которое оживлялось всякий раз, когда перед словесностью разных эпох и разных стран стояла задача создания общезначимой национальной литературы.

Возвращаясь к поэтическим сборникам Плеяды 1553—1555 годов, еще раз подчеркнем, что принцип подражания древним и утверждение права поэта свободно избирать себе образцы для этого подражания вовсе не были отброшены. Обращение же к ранее отвергаемым отечественным жанрам, а вернее их соединение с традициями жанров иноязычных, придали и самой национальной традиции новый облик. Вот почему, хотя в «Шалостях» ясно ощутимо воздействие средневековых фарсов, пастурели, поэтического «спора», народной песни и поэзии Клемана Маро, гривуазность, а порою и весьма грубый эротизм, резкая антиклерикальность в духе поэтов раннего Возрождения, звучащие в сборнике Ронсара, не лишают эту книгу «учености», только переводят ее «в другой регистр». Соратник Ронсара по Плеяде Оливье де Маньи очень точно назвал это сочинение «книжкой ученых шалостей» 29 .

Поэты Плеяды столь же единодушно, как и во времена «пиндаризирования» и «петраркизирования», обратились к «низкому стилю» 30 — Маньи в сборнике «Забавы» (Gaytez , 1554), Таюро — в «Сонетах, одах и приятностях...». А, например, для Баифа, даже несколько раньше Ронсара обратившегося к поискам «низкого стиля», соединение «галльского духа» и античной традиции надолго сохранит доминирующее значение.

Эту новую струю поэзии Плеяды весьма благосклонно встретили «маротисты», чего никак нельзя сказать о ревностных,католических и гугенотских поэтах, широких кругах морализаторски настроенной интеллигенции, которые обрушились на Ронсара, обвиняя его в неуважении к морали и религии. Жан Масе в памфлете «Филиппика против французских поэтишек и рифмачей нашего времени» (Philippique contre les poëtastres et rimailleurs Françoys de поstrе temps ) и христианский поэт Риводо в предисловии к своим сочинениям не только обвиняли Ронсара в «язычестве», но и весьма прозрачно намекали на то, что ему не избежать расправы. 31 Спустя несколько лет после издания «Шалостей», в преддверии религиозных войн, книга эта по приказу парижского Парламента, как о том свидетельствовал Жак Гревен, была публично сожжена 32 .

Опыт «низкого стиля», о котором Ронсар говорил как о «народном и приятном» (populaire et plaisant), имел существенное значение. Он не только свидетельствовал о демократизации Музы Плеяды, но был началом ее пути к той форме стилевого освоения реальности, которую Ронсар в «Элегии Кретофлю де Шуазелю» определял: «ni trop haut, ni trop bas» (ни слишком высоко, ни слишком низко), то есть к стилю «среднему», гармоничному, стилю, отличающему шедевры поэзии Плеяды—«Сожаления», «Древности Рима» Дю Белле, оды, оделетты и «Сонеты к Елене» Ронсара, «Анакреонтические оды» (Odes d"Anacréon ), «Любовь и новые превращения Драгоценных камней» (Amours et nouveaux échanges de Pierres précieuses ) Белло, сонеты и особенно оду-эпитафию «Праху Клода Коле» (Aux cendres de Claude Colet ) Жоделя, лучшие стихи поэтических циклов Баифа — «Времяпрепровождения» (Les passe-temps) и «Мимы» (Les Mimes ) и т. д. Меж крайностями «пиндаризма» и «фоластризма» поэты Плеяды (и ранее других — Дю Белле) нашли «средний» путь, путь ясности, простоты и гармонии — то, к чему всегда стремились все классические поэты. Именно этот «средний стиль» позволил поэтам Плеяды наиболее естественно и свободно писать о земных радостях и разочарованиях, воспевать природу и родину, рассказывать о своих тревогах и заботах, обличать пороки сильных мира сего или радоваться, когда в собственной судьбе. или в истории страны наступали счастливые мгновенья. И здесь следует вспомнить еще об одном завете «Защиты»: «Лишь тот будет действительно поэтом..., кто заставит меня негодовать, успокаиваться, радоваться, огорчаться, любить, ненавидеть, любоваться, удивляться...» 33 Поэты Плеяды в разной мере и сообразно своей природе и масштабам таланта стремились к адекватной передаче многообразия человеческих эмоций и тем самым, как мы видим, тоже выполняли «обеты», данные себе самим в самом начале творческого пути.

Вместе с тем было бы опрометчивым сбрасывать со счетов и опыт возвышенного «пиндаризирования» и «петраркизирования». Несмотря на то, что и Дю Белле в сатире «Против петраркистов» (Contre les pétrarquistes ) и сонетах «Сожалений», и Ронсар во многих своих стихах, и почти все поэты Плеяды в 50-е годы отрекались от «искусства слишком возвышенно писать о своих чувствах», именно к такому способу творческого выражения прибегали они тогда, когда обращались к философским, этическим и гражданским проблемам, которые мы находим в «Гимнах» (Les Hymnes , 1555-1556) и «Рассуждениях» (Discours ) Ронсара 34 или в «Древностях Рима» и «Сне» (Songe ) Дю Белле. Однако темами этих возвышенных стихотворений станут не столько восхваления деяний королей и героев (хотя и этому отдали дань поэты Плеяды), сколько осмысление тайн природы и мироздания, человеческой Истории и судеб Искусства. К этой масштабности тем и величию слога,— прежде всего и сильнее всего присутствующих у Ронсара,— восходят такие творения французских романтиков, как «Размышления» (Méditations poétiques , 1820) Ламартина, «Судьбы» (Les Destinées , posth. 1864) А. де Виньи, но наиболее родственен этой тематической и стилистической стороне поэзии Плеяды — Виктор Гюго, автор «Возмездий» (Les Châtiments , 1853) и «Легенды веков» (La Légende des siècles , 1859-1883).

Говоря о поэтической реформе Плеяды, мы прежде всего намеревались выявить общность пафоса поэтов Плеяды и показать, что основные этапы эволюции новой школы от высокого к «низкому», а в итоге — к «среднему» стилю поэзии — были не забвением исходных принципов их первого манифеста, но творческим их развитием и переосмыслением. Не касаясь подробно индивидуального облика и своеобразия поэтов Плеяды 35 , отметим лишь, что каждый из них, согласно программе «Защиты», «исследовал свою собственную натуру», «проверял, что ему по плечу» и выбирал собственный путь «на вершины Парнаса».

Реми Белло, справедливо видевший в своих «Драгоценных камнях» главное дело жизни, полагал, что он открывает новый жанр и, как он говорил, «потаенный источник» поэзии. И действительно, Белло, названный Ронсаром «живописцем Природы», проложил пути описательной поэзии XVII и XVIII веков, а в веке XVI, может быть, более других, стремился дать подробное описание «пейзажа в его естественной простоте» 36 и сделал это своей первейшей заботой.

Этьен Жодель, напротив, не имея особой склонности к описаниям природы, достигал наибольшей индивидуальности стиля в поэзии философской и сатирической. В своих поздних любовных сонетах, которые отличаются сдержанностью и аскетичностью, чуждыми гедонизму Плеяды, Жодель во многом отходит и от ренессансного, гармонического стиля, свойственного «Сожалениям» и «Древностям Рима» Дю Белле или «Сонетам к Елене» Ронсара. Он вырабатывает свою, особую форму сонета (который потом так и называли «жоделевский сонет»), насыщенного метафизической символикой, драматизмом контрастных эмоций, предвосхищающими будущую поэзию барокко.

Жак Таюро, как бы заранее зная о краткости отведенного ему срока жизни, сразу принялся за разработку «среднего стиля» и остался в истории поэзии прежде всего как «легкий» поэт. Он раньше других почувствовал разрыв между мечтой о духовной свободе и действительностью и, обладая не столько «noblesse de style», сколько изяществом и простотою поэтического слога, выразил этот трагический разлад в прозаических «Диалогах» (Les Dialogues , posth. 1583) и в стихотворном переложении Экклезиаста— цикле од (см. с. 426 наст, изд.), где появляются темы, которые станут доминировать на исходе Возрождения, в конце XVI века.

Понтюс де Тиар, некогда принадлежавший к «лионской школе», а затем ставший ревностным проводником идей Плеяды, в полной мере овладевший «редкостной античной эрудицией», надолго сохранял пристрастие, как он писал, к «высокой идее». Он был своего рода «памятью» Плеяды, и в конце века, когда новые галантные вкусы двора Генриха III измельчают, по-прежнему будет слагать мерные, гармоничные сонеты о возвышенной любви.

Другой «узник Античности», Жан Антуан де Баиф не был одарен высоким даром ораторского слога. Единственным взлетом его гражданской поэзии было «Рассуждение о гражданской войне» (Discours sur la guerre civile ), а его «запоздалые» оды 70-х годов — на манер первых од Ронсара — и «сельские оды» значительно уступали соответствующим жанрам других поэтов Плеяды. Более «по плечу» были ему эклоги, эпиграммы и оделетты. Он одержим был духом реформаторства в области стиха и намеревался перенести на французскую почву античную метрику. И хотя опыты такого прямого «подражания древним» дали мало результатов, и «мерные стихи» (vers mesurés) не прижились на французской почве, общение с древними латинскими и греческими авторами, а также внимание Баифа к национальным стихотворным жанрам привели к созданию уникального сплава— знаменитых «Мимов» — шутливых и философских шестистиший, своей лапидарностью дающих поэтическую квинтэссенцию то басенной притчи, то сатирического наброска современных нравов, то трагических или иронических наблюдений над историей или человеческой природой.

Самым «универсальным» из поэтов своей школы был Ронсар: он дал образцы всех жанров, введенных Плеядой, ему принадлежат шедевры любовной и пейзажной лирики, философской и гражданской поэзии, ему были подвластны все интонации — от экстатически упоенной до глубоко трагической, все темы и все поэтические размеры, которые он постоянно пробовал, дабы найти гармоничнейшее сочетание формы и смысла; словом, он был основной «направляющей творческой силой», ориентировавшей современную ему поэзию. Читая его творения, мы видим, что он вовсе не преувеличивал свои заслуги, когда писал, в раздражении обращаясь к современным поэтам, позволявшим хулить его стихи: «Вы все вышли из моего величия... Вы все мои данники».

Не случайно, во многих современных историях французской литературы поэзия второй половины XVI века именуется «веком Ронсара». А рядом и вровень с ним—Дю Белле, давший поэзии Франции «Сожаления»—уникальный лирический дневник «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», трагический документ трагической эпохи позднего Возрождения.

Пушкин, говоря о чуде, которое свершается в национальной литературе, когда появляется в ней вдруг «толпа истинно великих писателей», вопрошал: «или каждому народу судьбою предназначена эпоха, в которой созвездие гениев является, блестит и исчезает?..» 37. И хотя Пушкин, поверив Буало, весьма строго отнесся к поэзии Ронсара и имел в виду прежде всего XVII век Франции, такой эпохой «истинно великих» поэтов был «век Ронсара» и его Плеяды, чей свет и в XX столетии столь же лучезарен. И. Ю. Подгаецкая

Примечания.

1. О традициях поэзии Плеяды во французской литературе см. исследование Ю. Б. Виппера: «Поэзия Плеяды». М., 1976.

2. Ю. Б. Виппер. Поэзия Плеяды. Указ. изд., с. 3.

3. Подробно об истории складывания термина «Плеяда» см.: R. Lebègue. De la Brigade à la Pléiade.— In: «Lumières de la Pléiade». P., 1966, pp. 13-20.

4. Л. Я. Гинзбург. О старом и новом. Л., 1982, с. 62—63.

5. В феврале 1553 г. в честь успеха трагедии Жоделя «Плененная Клеопатра» (Cléopatre captive) Ронсар и его друзья устроили торжественное шествие «на манер античных празднеств», ведя увитого цветочными гирляндами козла, которого они и поднесли в дар поэту.

6. Понтюс де Тиар второй книгой «Любовных заблуждений» (Les Erreurs amoureuses, 1550), Гийом Дезотель сборником «Продолжение Отдохновения от более серьезного занятия» (Suite du Repos de plus grand travail), Жак Таюро циклом «Первых стихотворений» (Premieres poësies, 1554) и «Сонетами, одами и приятностями...» (Sonnets, Odes et Mignardises à l" Admirée, 1554), Этьен Жодель трагедией и комедией на сюжеты античных авторов и любовными и сатирическими сонетами, Жан-Батист де Лаперюз пиндарическими одами, элегиями и посланиями, Жан Антуан де Баиф циклом «Любовь к Мелине» (Amours de Méline, 1552).

7 Ко времени написания «Элегии Кретофлю де Шуазелю» уже ушли из жизни Таюро (1527—1555) и Лаперюз (1529—1554).

8. См. с. 554 настоящего издания.

9. См. сонет Ронсара «Меж тем как ты живешь на древнем Палатине» (с 116) и ответный X сонет Дю Белле из «Сожалений».

10. См.: A. Noël. Henri II et la naissance de la société moderne. P., 1944.

11. J- Du Bellay. La Deffence et Illustration de la langue françoyse. P., 1948,

12. Ibid., p. 127.

13. Цит по кн.: Н. Busson. Le Rationalisme français au temps de la Renaissance. P., 1957, p. 94.

14. Программе воспитания поэта много внимания было уделено Ронсаром в предисловиях к своим сочинениям, а также в посланиях, элегиях и «рассуждениях».

15. На этот уточняющий оттенок в изложении принципа «подражания древним» впервые обратила внимание 3. Гуковская в кн.: «Из истории лингвистических воззрений эпохи Возрождения». ЛГУ, 1940.

16. J. Du Bellay. Poésies françaises et latines, v. I. P. , p. 121.

17. J. Du Bellay. La Deffence et Illustration..., ed. cit., pp. 123-124.

18. Du Bellay. Ibid.

19. См., например: Н. Weber. La Création poétique au XVIе siècle en France. De Maurice Scève à Agrippa d"Aubigné, v. I. P., 1956, p. 121.

20. Хотя и сам Дю Белле, Белло, Ронсар и другие поэты Плеяды неоднократно переводили греческих и латинских авторов.

21. Aп. Григорьев. Собр. соч., вып. 6. М., 1915, с. 10.

22. J. Du Bellay. Poésies françaises et latines, ed. cit., p. 127.

23. J- Du Bellay. La Deffence et Illustration..., ed. cit., pp. 108-109.

24. Так назвал первый манифест Плеяды французский исследователь Марсель Рэмон. См.: М. Raymond. L"Influence de Ronsard sur la poésie française (1550-1585), v. I. P., 1965, p. 10.

25. Подробно о критике манифеста Дю Белле см.: Ю. Б. Виппер. Поэзия Плеяды, указ. изд., с. 125—126.

26. «Поэты французского Возрождения». Л., 1938, с. 268.

27. Aragon. Du Sonnet.— «Les Lettres françaises», mars 1954.

28. См.: Ю. Б. Виппер. Указ. соч., с. 346.

29. Цит. по кн.: P. de Ronsard. Œuvres complètes, ed. P. Laumonier, vol. V, P. 1928, p. XVII.

30. За исключением ревностного католика Н. Денизо, который был шокирован «вольностями» Ронсара.

31. Вот почему Ронсар, побоявшись такой реакции, в последующих изданиях своих произведений рассредоточил стихотворения из «Шалостей» по разным сборникам, а «Шалости» переименовал в более нейтральные «Забавы» (Gaytez ).

32. См.: М. Raymond. Op. cit., pp. 351-357.

33. «Поэты французского Возрождения», указ. изд., с. 282 — 283.

34. См.: А. Д. Михайлов. Основные этапы творческой эволюции Ронсара.—«Известия ОЛЯ», 1962, т. XXI, вып. 6, с. 501.

36. М. Raymond. Op. cit., p. 190.

37. А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10 томах, т. VII. М., 1949, с. 310.